Поправки на возраст и потрясающее отсутствие навыков обдумывать и описывать характеры можно делать, а можно и не делать. Надеюсь, взаимоисключающие параграфы не будут сильно бросаться в глаза.
Глава I. У Хоббитов
1.
Oсень поистине была великолепна. Только в Шире вперемежку растут леса клёнов и вязов, зелёно-сказочные летом и волшебно-золотые осенью. Золото, которое никогда не иссякнет, не холодное и блестящее, а сухое, мягкое, теплое солнечное золото листьев было огромно, спокойно, и тишина, знаменитая тишина Шира царила вокруг; ветерок меланхолически-таинственно шуршал в кронах, взвивая небольшими вихрями уже опавшие листья. Казалось, вот-вот послышится Осенняя песнь эльфов, кроткая и прекрасная, но пусто и тихо было вокруг, лес заглушал всякие другие звуки, придавая шелесту торжественно-спокойный оттенок.
Путники ехали, погружённые каждый в свои мысли. „Жребий брошен! — думал Летописец. — Долго нёс бремя Гандальф, и он выполнил свою миссию до конца. Порой страшно подумать, что все, все кто помнил этот мир моло-дым, уходят: Эльронд, потомок эльфов и Героев Севера, Келеборн и Галадриэль, видевшие Лютиен и страну Вестернессе. Кто же останется? Энт Фангорн, Том Бомбадил, я да Шелоб, — тут его грустная улыбка перешла в гримасу ненависти: Шелоб была, пожалуй, единственным изначально злобным существом, с которого взяли пример эльфы, ставшие орками. — Подошла моя очередь держать в руках судьбы мира“.
— Как же сделан был жезл Гандальфа? — нарушил молчание гном, до того внимательно рассматривавший посох, служивший волшебнику также копьём, палицей и факелом. — Дерево Лориена сломать невозможно, уж гномы знают это лучше всех.
— Ты прав, Гимли, но и эти деревья не вечны. Когда-то и они умирают, падают, огромным своим весом обламывая ветви. Много-много лет назад я сам спросил об этом у Гандальфа, тогда ещё звавшегося Олорином, и он рассказал мне, что нашёл такой обломанный сук на севере, за Серыми го-рами, где есть такой же златолиственный лес, гораздо старше Лориена. Смотрите, — он протянул им жезл, — кривой, как самая настоящая ветка. А исходил пешком Гандальф столько, что отполировал посох: рука странника твёрже алмаза. В течение нескольких тысячелетий после своей гибели деревья Лориена превращаются в митриль. Назвать посох деревянным, у меня никогда язык не поворачивался. Ведь руны на нём Гандальф высекал молотом и зубилом — стоило лишь разогреть его в горне.
— Так Гандальф был кузнец? — удивился Леголас.
— Ещё какой! Я познакомился с ним, когда он был могучим молото-бойцем. В то время он был огромного роста, широкоплечий, с чёрной бородой и гривой волос, летом выгоревших на солнце до рыжего, а зимой тёмных, как чёрное дерево. Кувалдой на полпуда орудовал он как деревянной. Я шёл пешком через современные земли Рохана, тогда страна коневодов принадлежала Гондору, и хотел перековать меч: шкура троллей всегда была крепка, а меч мне достался весьма плохой. Указали мне на его кузницу, я подошёл, показал меч, а он согнул его на колене, как оловянный. „Я, — говорит, — тебе другой клинок сделаю, получше, а этот только для обруча на бочонок сгодится“. Так вот и завели дружбу. Меч, выкованный им, кстати, ношу до сих пор. Кузнецом он был лишь для того, чтобы заработать себе на жизнь, а сам уже в то время вступил в Орден Белых Магов, лет на двести раньше Сарумана. Как бы то ни было, я до сих пор не понимаю, как Гандальф оставался Серым, не став Главой Ордена ещё до Сарумана. Он оставил родину и имя Олорина, став Гандальфом Серым, величайшим Магом огня и света. Немало странствовали мы с ним по северу, западу и югу. Даже будучи магом, он чаще пускал в ход меч, чем за-клинания. Лет триста назад, в нашем путешествии по Андуину, он рубился с тремя троллями и сносил им головы с одного маха. После этого путешествия наши дороги разошлись.
Ночью им не спалось, они сидели у потухшего костра. В глазах Летописца, таких чёрных, что зрачки были неотличимы от радужки, играл отблеск луны.
— Помните, что я сказал вам у Серых гаваней? Началась моя эпоха.
— Так кто же ты? — спросил Леголас.
— Я — Летописец. Сотни тысяч лет я странствую повсюду и вижу всё. И я веду великую Летопись мира. Я видел Белое древо Ортанка в цвету.
— Почему же в Ортанке?
— Пришельцы построили Три Столицы: Ортанк, Дол Рован — Крепость в Лесу, больше известный вам как Дол Гулдур, и Элиадор — город Семи звёзд, позже — Барад-дур. Потом Элиадор завоевали люди Юга, Правители Вестернессе построили Минас Тирит. Три раза может Летописец изменить ход Истории. Пришло время для первого раза.
2.
Tрое приехали в Хоббитон как раз накануне большого осеннего костра. Деревья там со времён возвращения Сэма Гамджи желтели и осыпались в один день, все собирали сухие, как нюхательный табак, листья на открытом месте в огромный ворох, шагов пять в поперечнике и два человеческих, не хоббитовых, а именно человеческих роста. Затем, когда небо заката становилось чуть светлее горящей свечи, с наветренной стороны одной спичкой костёр зажигали. Он некоторое время тлел, но с последним изумрудно-зелёным лучом солнца налетал порыв ветра, раздувал огонь, сухие листья загорались, и в уже тёмный небосвод взлетало огромное пламя. Отблески его играли на окружавших площадку голых деревьях. Ворох прогорал сверху, Сэм перемешивал его и снова костёр разгорался ярко и жарко, высокий огонь пожирал листья, они трещали и, сгорая, распространяли вокруг неописуемый запах, мягкий и в то же время горький. Обычно водившие вокруг огня хороводы с плясками и песнями, хоббиты тихо усаживались вокруг костра, вспоминая, чем был отмечен для них минувший год.
На этот раз гость сидел ближе всех к костру, неотрывно смотрел на огонь, игравший на лезвии обнажённого меча, губы его время от времени шевелились.
„Бильбо и Фродо должны сидеть здесь“, — подумал Сэм. И словно в ответ на его мысль, Летописец и Гимли запели старую песню карликов, которую Торин и его товарищи пели лет шестьдесят тому назад в тёмной гостиной при красных отсветах потухающего камина в доме Бильбо Баггинса под Холмом у Реки:
К хребтам, далёким и крутым,
К пещерам, мрачным и пустым,
Рассветный час уводит нас
За древним кладом золотым.
В былые годы под Горой
Сиял огней весёлый рой, —
Где ныне лишь и мрак, и тишь,
И воздух затхлый и сырой.
Прилежный Карликов народ
Трудился там из года в год:
Он плавил сталь, гранил хрусталь,
Долбил в скале за ходом ход.
Там в золото искусный труд
Вправлял алмаз и изумруд,
Из серебра там мастера
Отлили много чаш и блюд.
Вперёд, вперёд, к вершине той,
К Горе, далёкой и крутой!
Мы в путь идём и мы найдём
Наш клад забытый золотой!
Когда хор карликов звучал —
Гудел, звенел подземный зал;
Но тех баллад, их строй и лад,
Ни Эльф, ни смертный не слыхал.
Лес таял грудою углей,
И ветер плакал меж ветвей;
Играл огонь, как дикий конь,
Багровой гривою своей.
Звонили все колокола
В Долине: к людям смерть пришла,
И с неба пал, свиреп и ал,
Дракон — и Город сжёг дотла!
Хоть были топоры остры,
Хоть были Карлики храбры, —
Огонь и дым отрезал им
Пути к спасению Горы!
Туда, где спит глубоким сном
Дракон на ложе золотом, —
В заветный час, в рассветный час
За нашим кладом мы уйдём!
Песня закончилась, хоббиты потихоньку разошлись, Сэм в последний раз перемешал костёр, в небо снова взметнулось пламя, отблесками игравшее в глазах Летописца и Гимли. Один видел все страшные нападения драконов, другого это касалось непосредственно: Гимли, хоть и был по меркам гномов весьма молод, всё же застал времена, когда полунищие гномы рода Дьюрина работали углекопами и нанимались воевать с орками к людям.
— Жаль, жаль, что я не встретился с Кольценосцем, — сказал гость. — Я был в Мордоре и немного представляю, что пережил он там, дойдя с Кольцом до самой пещеры огня Саммат Наур, — он содрогнулся. — Я был в Мордоре во времена его расцвета и могущества Саурона. Ворота из стали и алмаза под тройной аркой распахнулись, и моему взгляду открылся обширный туннель прямо в стене...
3.
Oн умолк. Ночь уже клонилась к рассвету, а они даже не заметили рассказа, произнесенного медленно, словно в раздумьи, ибо сами события касались их и не только их, память Летописца раскрывала им причины и первоистоки перемен, произошедших в далёком прошлом, и определявших самую жизнь их, и более того, предначертавших будущее Севера. Сэм, придвинувшийся вплотную, вспоминал пережитое им за те полтора суток, которые нёс он Кольцо, борясь со страшной, бестелесной, но потому и могучей, злой волей.
— Жаль, очень жаль, что я не простился с Гандальфом после стольких лет дружбы, жаль, что не поговорил с Фродо, — сказал Летописец уже не-сколько другим голосом, словно стараясь рассеять свои страшные думы. — Фродо да ты, Сэм, много рассказали бы для Летописи, много узнали бы от меня тоже. Но я опоздал, и всего лишь на пару дней. Ну а к старине Бильбо я допустил форменную несправедливость.
— Ты с ним знаком? — спросил тихо Гимли.
— Достаточно близко. Откуда, вы думаете, узнал он о древней истории Шира столько, сколько не знал никто из хоббитов.
— От Гандальфа, — отозвался Гимли.\
— Верно. А он откуда? От меня же. Когда Гандальф заинтересовался хоббитами, он меня и расспрашивал. Через кудесника я познакомился с Бильбо. Потом встретил его после ухода из Шира, когда он бродил по дороге к Ривенделлю. Славно мы с ним тогда погуляли, заходили и к Тому Бомбадилу.
— Фродо мне рассказал о нём и всё, что узнал и заметил в его доме, — встрепенулся Леголас. — Кто он всё-таки такой?
— Да неужто он не называл его имени, а? — удивился Летописец. — Имени достаточно, а если тебе, Леголас, не хватает, то у вашего племени короткая память.
— Мы не помним, как давно живём в этой части мира, стало быть очень давно.
— Вы здесь почти с самого начала времён, и хотя бы это расскажи своим, чтобы не забывали. Том, так или иначе, брат вашего племени. Хозяин Леса. Брат всех Эльфов, в том числе и Эльфов Гор — Гномов, племянник Энтов. Хотя и не любит вспоминать обо всех этих генеалогических связях. Славный и добрый малый. И гораздо веселее меня, хотя, может быть, и не потому, что моложе. Но не завидую я тому, кто сумеет его по-настоящему рассер-дить...
Мы гостили у него неделю, хотя без Бильбо Том меня и на порог бы не пустил. Старик Ива, едва завидев меня на тропе, весь Лес на уши поднял. И так каждый раз, когда я в Старый Лес прихожу. Поэтому Том и недоволен. А мне, честно говоря, кажется, что он стал легкомысленным и довольно заносчивым из-за своих, безусловно, огромных знаний и тысячелетней мудрости.
— Да ты сам, не в обиду будь сказано, мало с кем в хороших отношениях, — заметил Леголас. — Ни Эльфы, ни Люди, ни даже Маги не упоминают о тебе и словом.
— Да, и мне жаль этого, как и, впрочем, самим Вольным Народам, людям особенно, — едко отозвался Летописец. И продолжил мягче. — Одни лишь Гномы всегда были моими добрыми друзьями. Вот только род Дьюрина почти забыл об этом, а в Мориа я гостил, в самом худшем случае, каждые десять лет и чаще.
Костёр прогорел уже давно, зола остыла, утренний ветерок развеял пе-пел.
Сэм, словно отряхнув тягостные воспоминания, встал и предложил всем идти в его дом. Гимли охотно последовал за ним, но эльф и Летописец ещё долго сидели, приглушённо беседуя о чём-то. Был тот самый час, когда солнце уже взошло, но никто ещё не проснулся и не нарушил царящей вокруг священной тишины утра, первого утра зимы. Зима по календарю хоббитов наступала после большого осеннего костра.
Зима наступала в Шире сразу после того, как осыпались деревья. Ещё день-два погода была тёплой, небо — высоким и синим, с большими мохнатыми белыми облаками; затем подмораживало, выпадал снег, и Холм, и Дальние холмы, и деревни по ту сторону Воды погружались во внешнее спокойствие, тишину и неподвижность. Такое впечатление зимой было обманчиво. Летом хоббиты работали в поле, а теперь беспрестанно ходили друг к другу в гости. Сэм принимал гостей в понедельник, среду и пятницу, а ответные визиты наносил во вторник, четверг и субботу. Жизнь в Хоббитоне била ключом, кипела, плескалась через край. Поминутно кто-нибудь заходил поздороваться, попросить огоньку для трубки, и, недолго думая, оставался на ленч, чай, обед, а то и до самого ужина.
4.
Cэм почти ничего не изменил в старом доме, построенном Бунго Баггинсом на деньги семьи Тук. Круглая зелёная дверь по-прежнему вела в туннелеобразный коридор с колышками для шляп и плащей; спальни по левую сторону были с окнами, по правую — без таковых, тёмные, но уютные. Ещё Бильбо Баггинс расширил и углубил нору, а его наследники — Фродо и потом Сэм — жили спокойно, не утруждая себя заботами о доме, да и нужно ли было заботиться о жилище, вырытом в сухом песчаном склоне Холма?
— Подземное жилище — самое удобное. Я не страдаю ни от дождя, ни от ветра, ни от мороза, — говорил Сэм, а Гимли с ним соглашался. Гном чувствовал себя как дома, он удивительно быстро находил общий язык со всеми, кто жил под землёй, непринуждённо болтал с каждым и скоро стал среди хоббитов своим. Леголаса, как и любого эльфа, уважали и немного сторонились, считая невежливым разговаривать с эльфом запросто, как с другом (хоббиты — самые ярые сторонники традиций и строжайшие побор-ники этикета на всём западе). Летописец в первый месяц лишь ночи проводил дома, а при свете дня уходил куда-то. Он и Леголас считали дом низковатым и узковатым, спать им приходилось на положенных на два чурбана досках, упираясь головой в одну стену, а пятками — в другую, а, встав, оба были вынуждены нагибать голову, чтобы не снести лбом притолоки. К середине зимы наступили довольно сильные морозы, окна заросли инеем, а солнце в чистом небе светило, но не грело. Глаза слепило отражавшееся в искристом снегу солнце. У Гимли кольчуга едва налезала на шубу, под шлем приходилось одевать меховую шапку, но привычке вооружаться даже для того чтобы выйти во двор и наколоть дрова, гном не изменял. Вечерами Сэм, Летописец, Гимли, Леголас, Мерри и Пиппин собирались у камина в зале за чашкой горячего чая и подолгу сидели молча. Эльфы и гномы ценят такое умение молчать, когда после целого дня забот и дел мускулы расслабляются, и мысли приходят в порядок. Хоббиты, к сожалению, в большинстве своём не обладают подобным даром, поэтому Летописец с трудом мог подолгу болтать с ними о всяких пустяках, а некоторые хоббиты считали его угрюмым и неинтересным собеседником.
